Пока Кристофер смотрел вверх и вперед, вдоль тропы, ведущей из Леса Миссии, распускались цветы.

Кристофер вышел на улицу.

И там остановился при виде этого зрелища. Его район. Его дом. Бревенчатый особнячок. Тупик, в котором прекрасный ночной туман смешивался с утренней росой. Все, что он видел, отчаянно пыталось создать ощущение счастья, а на деле горело в пламени. До его слуха из домов доносились приглушенные вопли. Были еще тысячи тех, которые угодили в западню стежков. Эти пытались издавать крики радости.

– Он вернулся! Вернулся! Здравствуй, Кристофер! – говорили они.

Кристофер увидел человека в девичьей скаутской форме, который приветственно поднял софтбольный солнцезащитный козырек. Громко чмокая, целовалась парочка, да так крепко, что зубы камешками сыпались на асфальт. Человеки-почтари стояли плечом к плечу, как пассажиры переполненного вагона. Без дверей. Без скамей. Без надежды. Улица тянулась в вечность, а почтари стояли по обочинам, чтобы все знали свое место, а про́клятые неумолчно кричали одно и то же под масками улыбок.

– Положи этому конец! Смилуйся, Господи!

И только на одном лице не было улыбки. На лице той, которая лежала на газоне у асфальта. Связанная по рукам и ногам. Окруженная оленями.

Это была шептунья.

– Ты сошел с асфальта, – сказала она, поверженная.

Кристофер шагнул в тупик. Олени принялись ходить кругами, как змея вокруг своего выводка. В сторону Кристофера направился силуэт, окутанный тенями. Протянул руку. А потом медленно снял с себя тени, как другие снимают одежду после долгого дня.

Это был славный человек.

Видный собой. И чистый. Обаятельный человек в сером костюме. Так приветливо улыбался. Полным ртом молочных зубов.

– Ну здравствуй, – сказал он. – К сожалению, тебе придется ее убить. Час насТал.

Кристофер воззрился на него. У славного человека в руке не было оружия. Он смотрел приветливо. И покровительственно кивал.

– потому что бог пРедает смерти.

Папочка.

Шериф отворил дверь.

Окинул взглядом коридор старого жилого дома гостиничного типа. На миг удивился, почему он сейчас не в домике на дереве. Ему ясно помнилось, что он отворил дверь домика на дереве, но здесь-то определенно старый жилой дом с коридорной системой. Дверь с тяжелым щелчком замкнулась у него за спиной.

Дзынь.

В прихожей остановился лифт. Оттуда вышла юная парочка. Парню было лет шестнадцать. Девушке – семнадцать. Он – чернокожий. Она – белая. На руках она держала ребенка.

Ребенок плакал.

– Папочка!

Шериф на мгновение замер с таким чувством, будто уже здесь бывал. Будто все это с ним уже происходило. Но это чувство он поспешил стряхнуть.

Его привели сюда служебные обязанности.

– Прошу прощения. Мне поступила жалоба на неприятный запах из квартиры номер двести семнадцать. Не знаете, кто проживает…

Парочка тотчас же отвела глаза и без единого слова проскользнула к себе. Шериф услышал, как изнутри задвигают засовы. Щелк. Щелк. Щелк. К тому, что население не жаждет общаться с полицией, он привык. Но впервые после своего перевода в пригород столкнулся с тем, что к двери приварено три засова. У него внутри что-то оборвалось.

Он направился по коридору в сторону лифта. Лифт был допотопный, с позолоченным механическим индикатором этажей. Похожим на половину часового циферблата с одной стрелкой, двигающейся от девяти до трех.

Но тут стрелка показывала точно на цифру шесть.

Видимо, индикатор был неисправен.

Шериф нажал на кнопку. Золоченая стрелка заскользила по шкале не в ту сторону.

Дзынь.

Дверь лифта открылась. Шериф увидел пару средних лет. Мужчина – чернокожий. Женщина – белая. С ними была их дочка, одетая как для церкви – в нарядное белое платьице. Девочка плакала: она чем-то закапала платье. Похоже, виноградным соком. Или кровью.

– Папочка! – вскричала она.

– Прошу прощения, – сказал шериф. – Мне поступила жалоба на неприятный запах из квартиры номер двести семнадцать. Не знаете, кто там проживает?

– Нет, – ответила мать. – Зато вы зНаете.

И улыбнулась. У нее не было зубов. Ее муж приобнял их обеих, быстро увел в квартиру и запер дверь изнутри. Щелк. Щелк. Щелк.

Шериф вошел в лифт и нажал на кнопку с номером двадцать один. Дверцы закрылись, и включился музыкальный фон. «Голубая луна». Эти звуки почти отвлекли его внимание от запаха нечистот. Шериф давно притерпелся к запахам нечистот, но здесь пахло, как от грязной пеленки младенца. Младенец плакал поблизости.

Лифт остановился на двадцать первом этаже.

Из лифта шериф ступил в темноту. Мерцали огоньки. Под ногами был вытертый ковер. Оглядевшись, шериф разобрал номер двести семнадцать в самом конце коридора.

Дверь была приоткрыта.

Шериф зашагал туда. За каждой дверью что-то скреблось. Он прислушался: не выдадут ли какие-нибудь звуки присутствие кошек или собак, но никаких звуков не услышал. Только это царапанье. И дыхание.

Вот и квартира двести семнадцать.

Шериф попытался заглянуть внутрь, но в квартире не горел свет.

– Добрый день. Управление шерифа. По поводу жалобы на запах.

Тишина. Шериф толкнул дверь – и пожалел, что вышел из лифта. Из комнаты несло сладковатым дымом, тухлым мясом и прогорклым молоком. Шерифа чуть не вырвало; он прикрыл лицо носовым платком. Глаза слезились; из-за этого все было как в тумане. Или там действительно висел туман? Не исключено. Сейчас уже не вспомнить.

Он щелкнул выключателем.

Заглянул в холодную кухню. На столе стояла картонная упаковка молока. Сновали тараканы. Здесь же были коробка хлопьев для завтрака и миска.

И тут он увидел эту женщину.

Она упала лицом в миску. Туловище вздулось и начало разлагаться. Из вены торчал шприц. Перетягивавший плечо ремень был ослаблен. Судя по всему, труп находился там уже давно, и никто о нем не знал.

Кроме собачонки.

Шериф бросился к женщине. Оттолкнул тощую псину от обглоданных хозяйкиных ног. Поднял женскую голову из миски. Быстро проверил пульс – скорее по привычке.

Из спальни донесся какой-то скрип. Скриип. Скриип. Скриип.

Шериф подскочил. По коже побежали мурашки.

– Кто здесь? – спросил он.

И подошел к дверям спальни.

Скриип. Скриип. Скриип.

– Кто здесь? – повторил он.

Шериф медленно открыл дверь. Заглянул в комнату и увидел ее. Руки и ноги, каждая по отдельности, были привязаны мужскими галстуками к ржавому железному каркасу. Вся грязная, она умирала от голода. По весу не потянула бы и на двадцать кило. Она так яростно пыталась вырваться, что на запястьях и лодыжках запеклась кровь. Но кисти рук и ступни почему-то оставались чистыми.